Есть вещи совершенно необязательные, но отчего-то постоянные. Необязательно сообщать о чем-то волнующем, но утаить — как-то неправильно, немного стыдно. Это вызывает тот отлив красноты щек, когда маме в детстве врешь, что суп обратно в кастрюлю не выливал. Когда становится стыдно от попытки сокрытия — и утаивать бесполезно.

Так вот, с каждым годом всё больше и больше меня тянет резюмировать прошедшее. Не важно чего — часа, дня, сезона или ссоры. Всё требуется подытожить, но редко это желание преодолевает силу первого выданного оценочного слова. Так, в памяти я и складирую оярлыченные пустоты, где день рождения друга был хорош, но совсем не помню конкретно чем. А сейчас, я подметил, правило оговоренного совсем взяло надо мной верх.

Если что-то не названо, не высказано, значит этого не существовало вполне, не бывало как акт, как импульс, как факт и как ощущение (исключение только плавные и долгие по своей форме вещи, вроде накачки мышц, наркотической зависимости, ухудшения цвета затирки межплиточных швов в знакомых коридорах).

Однако я наконец преодолеваю перед вами то единственное слово, выпав за последнюю букву пробелом. У меня есть что сказать. Но это всё не для меня. Не для постыдного процесса запоминания (я фотографически документировал на случай ошибки памяти). Это комплимент местам, где России много и где Волга опрятно спокойна.

I. ПЛЁС

Когда из Плёса мы уезжали в Шую, я ел пирожок с творогом. Пирожки продавала бабушка в левитановской деревянной церкви.

— Муж спёк на сковороде сегодня.

— В печи?

— В печи, в печи, у нас другого нету.

Пирожок витой, похожий на плавную излучину, мягкий, пышный и вкуснее всех пирогов, что ел. С левитановской церквушки открывается добротный, уже по художественному ремесленный вид на Волгу и по ней, дизельно-неспешно взбивая воду, необратимо плывут к своим будущим шлюзам промышленные корабли.

На старый прогулочный корабль мы чуть не опоздали, отца задержала очередь за мороженым. Людные места привлекательны по-особенному, в них всегда хочется впутаться. На палубе слышен шум дизелей, этот шум почти невозможно выразить звуком, вероятно, так бы доживал любой вышедший за ресурс большой механизм.

С воды Плёс кажется оправданным своим названием, речная навигация удивительна, и ровно здесь Волга пряма и плескается о борта вставшего посреди корабля. Будь здесь когда-нибудь Лорка, он бы сравнивал женские бедра с волнами этой неторопливой воды, а не с пойманными форелями. Впрочем, до строительств ГЭС река была мельче и вымывала песчаные плёсы, расчёсывая берег.

Под днищем судна упокоены стены-заслоны от вражеских, когда-то могущих здесь проходить и приставать, кораблей. И пройти эту прямую мог только тот, кто знал схему стен, спрятанных под водой. Так русские люди защищали свой город и страну, когда-то кончавшуюся великой Волгой. Сейчас стены никому не мешают а Волга в Плёсе широка, но всё-таки обманчиво кажется стройной.

Фото из Плёса Е. Сомова

На развороте корабля нас застал дождь, короткий и сильный. Я смотрел на рыбаков и думал, как тот мог бы потопить им лодку. Рыбалку на Волге я бы полюбил, но в моём родном крохотном смоленском Днепре — ловить только с берега, лодка там совсем не нужна. Рыбаки же здесь живут хорошо. Утром мужчины уходят из города вниз по течению и там делают себе привал, раздувают костры, надувают лодки и ловят рыбу. Ловил рыбу с Чеховым и Левитан, но в Бабкино. Они были большие друзья. Правда потом на Чехова художник очень обиделся из-за его «Попрыгуньи».

Впрочем, в Плёсе Левитан рыбу тоже ловил, но уже со своим другим другом — Степановым (прекрасным анималистом, на самом деле, его картины по-прежнему хороши и по-прежнему висят в доме, где они когда-то поживали). Эти вещи неизменны в здешнем быту и, кажется, вернись на сто двадцать лет назад, мужики также бы спускались вниз по течению. Охота и рыбалка постоянны, временно лишь все остальное вокруг них.

Левитановская церковь с воды выглядит лучше всего. Это сама старая Россия, которая по-прежнему где-то живёт. А вот купеческие дома прекрасны с любых видов, но этой России так и не случилось.

Наш корабль пришвартовался, и мы сошли на берег. Мурашки ещё щекотали ноги с непривычки, потом притихли. Мы пошли гулять по Плёсу. Он вздыблен вверх крутым подъемом улиц, щетинист, почти без взлеска. В Плёсе есть один крутой тычок, но с него только падать — хоть вид и красив. Левитана легко понять, это пленительный городок, тихий. Дома красивые и маленькие, пятистенки с резными наличниками. Из таких окон нужно смотреть глубоко в суть вещей, а с крыльца неторопливо сходить в сад.

В малых городах всегда есть что-то слишком объясняющее большую Россию. И почему-то хочется думать, что здесь сохраняется тот уклад с самоваром и вареньем, и Алексеичем, пусть то был совсем московский типаж. Но все же Москвы купеческой. В Плёсе изыск деревянных домов, изыск воронок на водостоках. На западе страны, откуда я сюда приехал, всё выжжено войнами и войнами, и бедами, и ни у кого не осталось наличников или желания их вырезать. Но в Плёсе, но в Плёсе так хорошо заглядывать в окна, всегда кажется, что там ждут угостить.

Местные углы и уха в стакане особенно хороши на волжском ветру. Я сидел на скамейке тогда и думал, как останется в памяти Плёс. Остался он прекрасным, успокаивающим городком той России, которая быть может ещё случится. Я смотрю на великую Волгу, она спокойна. Буду спокоен и я. Отчего-то совсем мало в городе красных лодок. Если бы я здесь строил дачу непременно бы завел себе красную лодку. Почему-то кажется, что именно на такой лодке стоит красть скучающую купеческую жену.

Фото из Плёса Е. Сомова

Да, Плёс подарил миру большую историю. Книгу первой печати отыскали аж в Национальной библиотеке США. Не удивительно будет, если её оттуда кто-нибудь выкрадет. История Развивателей же вполне реальная. Исаак Левитан вместе со своей спутницей (Чехов своей сестре говорил, что ему нужны были дамы бальзаковского возраста, не в обиду Софьи Кувшинниковой) и сыном одного известного московского мецената знакомятся с молодой женой купца-старообрядца Анной Грошевой. Анна Грошева талантлива и красива, и хочет играть в театрах. Её решено красть и везти в Москву. Так и сделали.

Старообрядцы в Плёсе уже не живут, но их влияние чувствуется. Их община в городе была большой и многое в укладах и архитектуре от них. Может, Плёс и не стал бы таким знаменитым, не будь тут красивой, легкой жизни для всех, кто сюда приезжает. А Грошева в театрах поиграла, говорили, что весьма недурно.

Сейчас Плёс — маленькая часть России в которую хочется переехать жить, а не уезжать из неё. Здесь медленная, по-хорошему ленивая жизнь. Я бы перевёз сюда свою любимую, украл бы её из другого провинциального, но все же такого большого по сравнению с Плёсом города. И ходил бы охотиться на рябчиков. Впрочем и без охоты здесь хорошо.

Левитан же как ученик Поленова вполне по понятным причинам выбрал Плёс. Ведь его мастер тоже обосновался на берегу одной красивой русской реки.

II. ПОЛЕНОВО

В Поленово лучше приезжать осенью и смотреть на сад через большие окна главного дома. Особенно хороший вид из зала. Широкое окно сверху увенчано легким витражом. Всё, что есть в Поленово, сделано руками хозяина — Василия Поленова. Это удивительная усадьба, которая дала жизнь небольшому селу. Поленов также, как и Левитан, сплавлялся по Оке в поисках красивых мест. Также, как и Левитан, обнаружил свою маленькую Россию и остался в ней навсегда.

Фото из Поленово Е. Сомова

Мы поднимаемся на второй этаж по крутой лестнице. Лестница опасно заполирована и необычайно хороша. На стенах висит множество миниатюр никому неизвестных голландцев и других северных европейцев, которые когда-то накупил себе в коллекцию Поленов. Голландцы вычернились и стали совсем тусклыми, но от того почему-то притягательнее. Я остановился и долго всматривался в лицо кухарки.

На первом этаже нам много говорили о Поленове и его большой тяге к разным увлечениям. Но, кажется, лучше всего ему удавалось проникать в суть вещей. Внизу остался арест гугенотки Жакобин де Монтебель, графини д’Этремон. После того, как покинул комнату, всё ещё кажется, что мог заступиться и спасти. Но темные улочки старой Европы тесны для больших поступков. 

На втором этаже главного дома экспонируется полотно, за которое Александр III заплатил 30 тысяч рублей и уберёг от цензоров и вахтеров. Сама картина — большая попытка мастера вернуть в академизм историчность. Христос и грешница, написано углем выразительно и тонко. Цветная версия вывешена в одном из залов Русского музея, но там её удивительно быстро проходят, бегло взглянув на жилистые руки Христа, больше похожие на руки тех, кто рано выучился водить машину, курить и пренебрегать перчатками в мороз. Это определённый тип людей, они всегда меня удивляли своим умением обустроить жизнь понятно и ухватисто. Эти трудовые руки отличимы, и им непременно хочется доверить важную для себя вещь. Впрочем, не только об этом думаешь перед Христом.

Вспомнилась дождливая дорога, и я застал себя на заднем сидении автомобиля, читающим «Полное и окончательное безобразие» Смирнова Фон Рауха. В сборнике эссе с прекрасными по сути припадками старого сумасшествия иногда встречаются совсем хорошие вещи. Есть там большой период сражения за советские академии и живописные школы. Захватили их всё же художники из «бывших» (так Смирнов называл всех интеллигентов из бояр, князей и всех чуждых сословий и классов, кто не уехал). «Бывшие» ненавидели модернистов и всячески пытались сохранить академичность. Особенно выразительно Смирнов пишет о Михаиле Курилко — пиратского вида художнике, который открыто ненавидел весь модерн и всех, кто был в левом крыле.

Среди «бывших» имена вроде Пикассо считались ругательными. Понимается это особенно остро здесь, перед Христом и даже не в той простейшей оппозиции старое/новое, а скорее от осознания, что модерну нечего было предложить таким малым уголкам, как Поленово, Таруса, Плёс и ещё тысячам мест. Вполне вероятно, что быт там не менялся кардинально, как менялся во многих других местах, вроде моего родного Смоленска. А люди, как Поленов — это совершенно пушкинский типаж старой России, которые творили потому, что искренне хотели, и все у них выходило необычайно ладно и легко.

Оказалось, что Россия их действительно волновала, и маленькие места вроде Поленово нужны были только им. В советское время до этих мест не было никому дела, только до понятных сёл, где можно устроить платоновский ужас. А Смирнова Фон Рауха с его мамашей в некоторые тяжелые советские годы прятали у себя Поленовы. И здесь, перед Христом этому особенно верится. Будто только в этой прекрасной усадьбе и укрывали многих, ощутимо сокращая число несчастных судеб.

Мы ушли от усадьбы, спустились вниз. В том месте у Оки лежат спокойные луга, с которых удобно заглядывать далеко за другой берег — там пасмурное небо. Иная река, совсем непохожая на Волгу. У Оки тянет на неспешную прогулку. На Волгу же хочется подолгу смотреть, совсем не шевелясь.

Фото из Поленово Е. Сомова

У Поленова было и свое маленькое адмиралтейство, в котором он делал своим родным лодки. У них была небольшая флотилия. Даже яхта была. Воздух на берегу Оки нежный. Ближе к горизонту луга совсем сливаются с небом, и здесь, с нашей стороны усадьбы, хочется непременно туда пробраться, именно к краю и вернутся к вечеру на чай. В доме, где было адмиралтейство сейчас показывают диораму Поленова.

В диораме Василий Дмитриевич подытоживает свои путешествия. Там и пески Пальмира, и Парижские огни, и далёкая, даже для него самого, несбывшаяся Америка. Написал он свои этюды для крестьянских детишек. Рядом с таким мастерством тоже ощущаешь себя совершенно по-детски хорошо. Будто и не было ничего видено тобой за жизнь. А может, то, что было видено не так приятно глазу.

Мастер, гений, перед этими диорамами мы все крестьянские дети, рады непозволительно простому, но самому лучшему аттракциону из возможных. Картинки меняются, и мягкий женский голос музейного смотрителя отправляет нас в другую страну. Голос этот почти гипнотизирует, будто сам с тех мест, про которые рассказывает. А может это в действительности так.

Здесь гордятся Василием Дмитриевичем вероятно даже больше, чем он когда-то мог гордится собой. Провинция всегда трогательна и слишком открыта для других, нездешних. Однако, как хороши эти любящие люди, которые раз за разом сохраняют мягкость своего голоса, чтобы вам понравились Его картинки. Вот бы такие люди вернулись и в московские купеческие дворики.

Последняя картинка — Новый год в главном доме. Живая ель. Вокруг нее детки водят хоровод. Даже и не верится, что мы закончили кругосветное путешествие и вернулись назад в свою зимнюю Россию. Может, и нам когда-нибудь удастся в нее попасть.

Очень трепетно относятся к наследованию традиций в Поленово. Мы слушаем небольшую лекцию в его бывшей мастерской. После подходим к смотрителю.

— Спасибо, у вас замечательный музей!

— У нас ещё тут и театр. Мы играем, вы приезжайте к нам на театр. Я играла, теперь мой сынишка играет.

Фото из Поленово Е. Сомова

Вам по-прежнему очень благодарны, Василий Дмитриевич. Вероятно, это единственная усадьба, которая передавалась своим наследникам. Сейчас её главный директор — правнучка художника. После революции усадьбу всё же национализировали, но разрешили проживать семье. Сам Поленов принял смерть здесь же в 1927 году, никуда не уезжая от своей любимой Оки. Может, здешний уклад сильнее государственных перестроек.

Есть в коллекции Поленова и Богатыри Васнецова — трогательная история большой дружбы. Поленов увидел, как Васнецов работает над картиной. Тогда был только эскиз, который понравился Василию Дмитриевичу. Васнецов ему предложил взять. Поленов отказался и сказал — приму только, когда допишешь картину.

Спустя 23 года в Поленово приезжает посылка. Обещанный эскиз. Богатыри до сих пор экспонируются в зале с витражным окном. Много было друзей художников и каждый дарил от себя. Кого-то Василий Дмитриевич поддерживал, покупал работы. Был большим собирателем и человеком больших затей. Талантливая семья, благодаря которой мы можем представить себе, как выглядит леший или баба яга. Его сестра — первая в русской истории начала иллюстрировать народные сказки.

С берега Оки мы вернулись поесть супа и отогреться в ресторанчике на въезде в усадьбу. Подавали куриный бульон. У Поленовых часто гостила одна известная особа, которая перебралась с Тарусских окрестностей прямиком в замужество с Сальвадором Дали. Ехать до Тарусы почти три с половиной часа. А сам город виден как на ладони с тех мест, откуда мы пришли. Поэтому у Поленова было адмиралтейство. В лодках он возил своих многочисленных друзей.