Не отрицая общего принципа, согласно которому человечество существует, адаптируется к внешним обстоятельствам, к природе, к самому себе в последствиях своих коллективных исторических решений, – результатом чего становится мыслимая мировая культура, материальная и духовная, эта ноосфера, – и который у всех народов обнаруживается сравнимым и повторяющимся в своем действии, мы все-таки должны заключить следующее.
Вслед за цивилизационистом Н.Я. Данилевским, сомневающимся в понятии человечества, желать быть которым «значит желать довольствоваться общим местом, бесцветностью, отсутствием оригинальности – одним словом, довольствоваться невозможной неполнотой»[1], мы пребываем в убеждении, что обозначенный принцип, являющийся умозрительным общим для народов способом «жить и чувствовать»[2], как его интерпретировал отечественный языковед и фольклорист Ф. Буслаев, реально, а не обобщенно и идеально, бытует, будучи инвариантом, в конкретных и как бы «осязаемых» вариантах его осуществления – в каждом конкретном народе, общности народов, цивилизациях.
Также, как некоторый миф, устроенный в своём инвариантном принципе аналогично иным его вариантам, сравнимый и соотносимый с мифами других народов, на деле «получает свою иллюстрацию в самом облике той страны, с которой он связан и часть которой он представляет»[3], т.е. в своей повествовательной фактуре неизбежно своеобычен согласно своеобычию народа и условий, в которых этот народ пребывает, так и самые народы, действующие согласно общечеловеческому принципу, в своем уникальном бытовании предметно и конкретно осуществляют этот принцип от самих себя специфически.
Особенно наглядным мыслится это последнее представление в свете суждения фольклориста Н.П. Андреева:
Погоня за «сюжетом» и особенно за «праформой» (т.е. за неким мыслимым идеальным архетипом, обобщающим варианты фольклорно текста в умозрительный схематичный инвариант. – Д.Б.) ведет к отбрасыванию, как «несущественных», многих деталей бытового и художественного характера, а между тем, именно в этих деталях нередко и даже обычно и заключается главный интерес каждого отдельного варианта[4].
Применительно к этому же контексту особую выразительность приобретают слова русского философа И. Ильина:
Каждый народ по-своему томится в земной жизни; накапливает свой особый, – и дорелигиозный, и религиозный опыт; слагает свою особую духовную проблематику и философию, вынашивает свое миросозерцание. И того, кто стучится у дверей, сказка уводит именно к истокам национального духовного опыта, русского человека по-русски укрепляя, по-русски утешая, по-русски умудряя[5].
Иными словами, генеральный принцип общечеловеческой преобразующей деятельности, создающий химеру мировой культуры, будучи только результатом обобщения и отвлечения от реальной конкретики – умозрительной философской единицей, равно как и сама эта мировая культура, – на деле осуществляется каждый раз самобытно согласно самобытности народа, обязанному своей уникальностью своеобычием протяженного во времени контекста существования, – своим собственным актуальным сегодня, детерминированным вчерашним днем, – историко-культурному процессу.
Последний вбирает в себя, во-первых, историю, сложившую единство народа и осознание этого единства им, а также то, в чем, в каких конкретно формах сегодня это единство пребывает. Во-вторых, язык, который, сохраняя в себе пометы прошлого, самое мышление народа в его историческом развитии, всегда наследуется, определяя собой способ мышления народа и каждого его представителя в отдельности. И наконец, в-третьих, культуру, в которой народ предметно, – в конкретных культурных артефактах, – и непрерывно выражает собственное, находящееся в постоянном становлении национальное «Я».
Этот общий принцип, в действительности существующий только в приложении его каждым конкретным народом как принцип существования, активного бытия этого народа, есть как бы опредмеченное проявление того, что можно обозначить его умонастроением или ментальностью, – «соборным разумом», инвариантом народного духа, как об этом говорил лингвист В. Колесов в книге «Русская ментальность в языке и тексте»[6].
В актуальном отечественном гуманитарном дискурсе понятие национальной ментальности в достаточной мере обесцвечено, дискредитировано спекуляциями вокруг него, попытками выдать за содержание ментальности предзаданные идеологемы (вроде сурковского «глубинного народа»[7]) и т.д. Потому реальное значение ментальности как феномена требует по меньшей мере хотя бы краткого пояснения.
Почему мы вообще можем говорить, что некоторое общее национальное умонастроение существует? Общий для многих индивидуальностей язык, понятия и значения его, на которых и через которые происходит каждое конкретное мышление, вбирающие общую же историю, в свою очередь образующую актуальный общий культурный контекст, – материальный и духовный, – делает необходимым понимание каждого отдельного представителя народа как именно частного представителя этого общего народа, являющимся, если угодно, частным вариантом «соборного разума», явленного в историко-культурном процессе, в конкретных его проявлениях, и, прежде всего, в языке.
Если язык, который, как об этом писал Ф. Буслаев, «образуется не отдельными лицами, а целым народом»[8], по природе своей надындивидуален, соборен, слагается при деятельном одномоментном участии всех и каждого представителя народа и одновременно наследуется, бытуя результатом множества, независимо от частной воли, тогда, будучи незаменимым средством и тут же «стихией» осуществления индивидуальной мысли, он необходимо делает её проявлением надындивидуального в индивидуальном, а само это последнее – ипостасью соборного. Так, самая реальность индивидуального мышления, реальность отдельно взятого человека необходимо и закономерно манифестирует реальность национальной ментальности, которая, с одной стороны, сообщает бытие индивидуальному «Я», невозможному без мышления и рефлексии, производимых в соборном языке в некотором историко-культурном контексте, в определенном «сейчас», обязанному равно соборному прошлому народа, с другой – сама реализуется в соборном деятельном множестве таких индивидуальностей.
Иными словами, игнорировать самый факт феномена ментальности – значит, пользуясь метким выражением английского этнографа Э. Тайлора, за деревьями не видеть леса[9].
Под ментальностью мы понимаем одномоментно результат активного соборного труда многих людей – в равной мере свободного и подчиненного общей, сложенной от истории объективной традиции, своеобразному национальному дискурсу, включающему в себя все то, что оставлено нам от вчерашнего дня в дне сегодняшнем независимо от нашей воли, – и «стихию», этот труд одухотворяющую, – воспитанный выражаемым в культуре и в языке контекстом исторического бытования народа настрой ума, способ миропостижения и мирочувствования, так, например, ясно проявляющийся, как отмечалось в одной из наших публикаций, в фольклорном процессе.
Вместе с тем ментальность куда скорее отвлеченная единица мысли – результат обобщающего соображения на предмет непрерывного и необходимо (как невозможно быть свободным от истории и языка, от культуры своего народа в своём собственном мышлении) соборного творческого труда многих людей, в нашем случае, русских людей. Иными словами, народная ментальность – это идеальное обобщение значений того, что сделано этим народом (также, как человеческое «Я» реализуется в его воспринимаемой Другими деятельной манифестации), образованном в истории и языке, от себя в его целом и частном, которое также необходимо проявление целого, – это, таким образом, общий, индуктивно выделяемый знаменатель национальной культуры, реальный постольку, поскольку реальна и «осязаема», творимая соборно, последняя.
Размышления о своеобразном национально-культурном коде и пути народа, исторически свойственные русскому уму начиная с предположительно несторовского зачина «откуда есть пошла Русская земля», системно разгоревшиеся в XIX веке, затем прервавшиеся в смысле интеллектуальной традиции в советское время, сегодня приобретают новую силу.
Предпосылая в качестве логического вывода из закономерности бытия народов необходимость существования феномена национальной ментальности, мы, осознавая, что до сих пор дискредитированный этот феномен не был расшифрован применительно к русскому народу, содержание его не было разработано в достаточном согласии с объектом приложения мысли, с самим русским народом, его историей, культурой, языком, бытом и т.д., ставим проблему ментальности или соборного умонастроения заново, отказываясь от какой бы то ни было предзаданности, – вводим понятие «русского» в качестве открытой категории: пространства поиска, гипотез и обсуждений.
С другой стороны, если верно, что в полной мере осознать некоторое обобщенное, индуктивно выделяемое явление мысли можно только через пространство, которое и обобщается до идейной константы, тогда ментальность народа, содержание этой конкретной национальной ментальности возможно обнаружить и понять через производимую в различных направлениях соборную культурную работу этого народа, которая воплощает предметно, в конкретных проявлениях культуры его умонастроение.
Именно в этом мы видим общую задачу журнала «Косоворот» – в освоении культурного пространства русского человека, каждого из сегментов этого пространства, которое мы признаем содержательной манифестацией и одновременно единственным осязаемым способом реального бытования и реализации русской ментальности.
