В 1835 году славянофил Константин Аксаков закончил Московский университет. В тот момент, конечно, назвать его собственно славянофилом было ещё сложно – само славянофильство начнётся только через четыре года, когда на одном из салонных вечеров Алексей Хомяков и Иван Киреевский неожиданно обнаружат близость взглядов.
Перед Аксаковым стояла другая проблема: нужно было сдать экзамены и защитить диссертацию, получить степень магистра и право поступить на службу, – либо гражданскую, либо, учитывая его интересы, – университетскую. Тему своей диссертации Аксаков обдумал ещё тогда: под влиянием отца он серьезно интересовался русской поэзией XVIII века и потому решил писать работу о Ломоносове. Магистерские экзамены Аксаков сдал через пять лет после окончания, в 1840 г. Оставалась диссертация. Её написание затянулось на ещё больший срок.
В том же году Аксаков сходится с Хомяковым и Юрием Самариным. С последним они сблизились именно во время подготовки к экзаменам, и что важнее, именно Аксаков обратил Самарина в славянофильство. Салонные споры вновь накрывают Константина с головой. Младший брат, Иван Аксаков, успевший получить образование в петербургском Училище правоведения (где, отметим, учились не три года, а пять) и направление на службу в Астрахань, постоянно донимает родных вопросами: пишет ли Константин диссертацию, много ли ему осталось работать… Наконец, не много ли времени он тратит на салонные беседы? Между 1843 и 1844 годами Константин даёт вполне знакомое и современному студенту обещание – не сбривать бороду до окончания диссертации. В таком виде – вместе с косовороткой, мурмолкой и широкими штанами, заправленными в сапоги – он появляется в московских салонах.
Что побудило Константина Аксакова к такому виду, к такой «самопрезентации»? Разумеется, можно вспомнить известный радикализм Константина, – в кружке он заметно выделялся резкостью своих взглядов, – но, как кажется, дело на этот раз было действительно в диссертации, в последней гегельянской работе Аксакова. Возможно, таким образом он пытался нащупать путь или предпринять первый шаг на пути к «воссоединению с народом», слиянию с гегелевским «народным духом», Volksgeist. Если эта гипотеза верна, то в этом же ключе следует понимать и прогресс его трёхлетней работы: гегельянские схемы занимают только первые пятьдесят страниц диссертации. Разумеется, имело место и желание произвести определённое впечатление на публику. Сам же Константин объяснял своё намерение так:
На одежде человека веет дух времени и дух народа. Это понял Петр, – одежда наша стала сосудом исторической мысли. Эта мысль горит на ней и теперь; одежда составляет видимую границу между нами и народом. И поэтому с возвращением к народу необходимо, по-моему, и возвращение к одежде[1].
Эта фотография из семейного альбома Аксаковых – кажется, единственное свидетельство того «выхода в свет»: скорее всего, она сделана именно в 40-е годы, а не 50-е – Константин выглядит тут ещё крайне молодо. Без бороды, но в косоворотке, расстёгнутом зипуне и шапке-валёнке – крестьянском варианте меховой мурмолки. Именно «мурмолки» и стали одним из нарицательных имён славянофилов.
Проблема костюма занимала многоголосие славянофилов, сигнализируя, в частности, спорами, об особой значимости её в контексте славянофильского дискурса: Аксаков серьёзно поругался со своим университетским другом, Самариным. Впрочем, не в первый и не в последний раз – Самарин тоже занимал определённую крайность, но крайность «западника среди славянофилов»:
Теперь всем известно, что Москва имеет какие-то притязания, пока ещё не оправданные, и что со дня на день в ней усиливается страстное чувство вражды против Петербурга. Появились несчастные мурмолки и святославки. Согласитесь сами, что их нельзя было не принять за условный знак соединения и что должна была пробежать мысль о политической партии, а всякую партию, всякое оппозиционное направление против правительства общее мнение у нас осуждает[2].
Самарин оказался прав. В 1848 году в ходе долгого славянофильского «процесса», – участником которого сам Самарин успел пробыть несколько дней в заточении в Петропавловской крепости, – министром внутренних дел Л.А. Перовским был выпущен отдельный циркуляр, запрещавший ношение бороды дворянам, а с Аксаковых, отца и сына, были взяты расписки. Правительство считало бороду как однозначный революционный символ, особенно подозрительный в контексте «весны народов», – напрашивалась определённая аналогия, например, с итальянскими карбонариями[3]. Западники, разумеется, попробовали этот поступок высмеять. В «Былом и думах» Герцен упоминает следующий анекдот:
Во всей России, кроме славянофилов, никто не носит мурмолок. А К. Аксаков оделся так национально, что народ на улицах принимал его за персианина, как рассказывал, шутя, Чаадаев.[4]
Разумеется, реальность этого анекдота сомнительна: детство Константина прошло в играх с крестьянами в аксаковском имении, с народной одеждой он был знаком лично. Важнее иное: Чаадаев как западник «старой» формации, консерватор, испытавший влияние де Местра, считывал народный костюм как определённый элемент имперской иерархии, состоящей из обезличенной, общеевропейской «аристократии» и «покорённых народов», между которыми проходит чёткая визуальная граница. По-видимому, всё-таки обдумывая остроту в адрес своих оппонентов он и сопоставил Аксакова с инородцем – всегда одетым в национальный костюм, в отличие от русских, чётко дифференцируемых визуально.
АПОЛОГИЯ КОСОВОРОТКИ
Воцарение Александра ІІ славянофилы встретили скорее радостно, в частности, из-за надежды на послабление цензурных ограничений: после неудачи с изданием очередного «Московского сборника» по наводке московского генерал-губернатора Закревского на славянофильскую печать был наложен полный цензурный запрет. Новое царствование дало определённую надежду.
Константин Аксаков сразу же готовит пространную записку для нового императора, выдвигая определённую программу преобразований: свободу «мнения», созыв земского собора и возврат к русским народным началам. Немного после он посылает императору в Зимний и особое дополнение, кратко резюмируя свои предложения, дополняя его следующим замечанием о бороде и одежде:
Но доселе так ещё стеснена свобода жизни, что даже одежда частного человека подлежит у нас запрещению <…> С некоторых дворян русских, надевших было русскую одежду, взята через полицию расписка: «бороды не носить»…[5]
Нетрудно догадаться, насколько больным этот вопрос был для Константина.
В конце 1855 Хомяков посещает Петербург, решая вопросы по изданию «Русской беседы», где встречается с министром просвещения Норовым в национальном платье. Выглядел он, надо думать, примерно так – в мурмолке и армяке, с бородой:
Хомяков в мурмолке. Рисунок Э.А. Дмитрия-Мамонова
В конце марта 1856 года – перед коронацией – Александр II появляется в Москве, а 10 апреля Хомяков приглашается полицмейстером Замятниным в участок с просьбой сбрить бороду и не появляться в общественных местах в русском платье – со ссылкой на высочайшее повеление[6]. Учитывая инцидент в Зимнем, у нас может быть две гипотезы о инициаторе: либо это было настоящее императорское требование, либо – самодеятельность московского генерал-губернатора Закревского, всё николаевское царствование вставлявшего «палки в колёса» славянофилам[7].
Славянофилы начали готовить общественную кампанию. Для дворянского общества было написано «Письмо о запрещении носить бороду и русское платье» - записка для чтения в салонах и на вечерах. В нём славянофилы используют две аргументационные линии. Публикатор документа, Н.Н. Мазур, приписывает более «радикальную» Константину Аксакову и Хомякову:
Нет! Посягательства на русскую народность — презрение, выказанное бороде при русском платье, есть или клевета на Царя, или клевета на верноподданных перед Царем. Русский царь не мог запретить русским быть и казаться русскими[8].
Более умеренную – Кошелеву:
Но к чему покидать общеевропейское платье и одеваться по-русски? Допустим, что это не нужно, даже смешно, но, во всяком случае, оно не преступно, не противузаконно, даже не злонамеренно, следовательно, вмешательство Правительства в такое дело было бесполезно[9].
Аксаков и Хомяков отождествляли «народность» и «национальный костюм», приходя к прямому патетическому выражению «носить русское/народное платье» – «быть русским». Кошелев же выступил с более либеральной стороны, апеллируя к понятию простой законности. Цель была вполне ясная – нужно было оказать влияние как и на сочувствующую славянофилам публику, так и на идейно нейтральные слои. Этим славянофилы решили не ограничиваться. Самарин начал готовить статью в журнал своего оппонента, в герценовские «Голоса из России»: «…правительство, запрещая менять немецкое платье на русское, говорит ясно: <…> я не хочу, чтоб русский жил и мыслил по-русски»»[10].
Самарин активно играет с аргументацией. Он воспроизводит славянофильский тезис об аполитичности русского народа, выдвигает аргументы о невозможности революции в России, но далее бросает недвусмысленные намёки о совершенно обратном:
Если бы нам суждено было увидать подобную минуту, если бы русский народ способен был научиться свирепствовать у венской и парижской черни, как научились вы подозревать его и дрожать у тамошних банкиров, как бы горько вы стали жалеть о брошенном русском платье и об утраченной бороде![11]
Самарин очевидно намекает на «весну народов», подводит читателя к мысли о необходимости национализации монархии для предотвращения подобной национализации «снизу». Он специально подбирает особенный, «революционный» язык для герценовского сборника – общественный конфликт вновь породил славянофильскую полиглоссию, многоязычие и многоголосие. В борьбе «за бороду» были использованы практически все аргументы – от непосредственно славянофильских до почти революционных.
Этот инцидент стал последним конфликтом с государством из-за народной одежды. Сыграли тут не только смена мужской моды, но и сам Александр ІІ, открыто ходивший с бородой. Не вдаваясь в подробности, отметим, что косоворотка, по иронии судьбы, стала определённым политическим символом как для крайне правых, так и для крайне левых – в обоих случаях как символ связи с простонародьем, крестьянством. Но «легализация» и популяризация народного костюма, в любом случае, остаётся за славянофилами.
